Православный неомодернист

Художник Александр Харитонов так писал обычные среднерусские пейзажи, что они казались вышитыми жемчугом. Его работы всегда относили к неофициальному полуподвальному искусству, хотя в них никогда не было эпатажа. Но почти всегда на картинах Харитонова — ангелы, видимые и невидимые. А города и веси показаны так, будто по ним никогда и не прокатывалась танковая атака атеизма.
Картины для «хрущевок»
Выставка Александра Харитонова (1931—1993) «Чудо всегда незаметно...» проходила в Третьяковской галерее всего несколько дней и без всякой рекламы. В недавно открытом «Выставочном зале в Толмачах», что в переулке за Третьяковкой, народ не толпился. Когда я пришел, там было всего два человека. Отсутствие ажиотажа самого Александра Васильевича Харитонова вряд ли бы огорчило. Он не рвался в Манежи. Харитонов вообще писал не для выставочных пространств, а для людей, которые были ему близки, которые его понимали. И приступая к работе над картиной, он не забывал о скромных размерах квартир в панельных «хрущевках», о скитаниях и переездах, которые переживает почти каждая семья.

«Картины должны быть небольшими, как иконы, — говорил художник, — чтобы с ними можно было общаться и каждый день, и всю жизнь».
Легко представить, как огорчила бы Харитонова гигантомания многих нынешних православных живописцев, которые будто соревнуются в создании многометровых полотен. Доходит до смешного: даже в объявлениях о выставках на радио «Радонеж» акцент порой делается именно на размерах картин, как на важнейшем их достоинстве. Спешите увидеть такое-то полотно длиной столько-то метров!..

Отрок Варфоломей в ватнике с чужого плеча
Харитонов рос в коммуналке на Плющихе. Михаил Соколов, автор единственной монографии о Харитонове, пишет о детстве художника: «Во всей предвоенной Москве осталось всего четыре действующих церкви. Но в семьях простых (Сашина мать была портнихой) вера порой теплилась даже ярче, чем в среде служилой интеллигенции, ибо не надо было опасаться за карьеру. Первыми уроками, равно и веры и искусства, стали посещения Новодевичьего монастыря, куда бабушка водила Сашу на службы...»

Очевидно, и читать-то Саша выучился по бабушкиному молитвослову. Друзья вспоминают, что церковнославянским он владел блестяще — как мало кто в его поколении.

Быть может, благодаря именно этим сильным ранним впечатлениям Александр Харитонов станет особенным художником — с детством в сердце. Он откажется и от абстракционизма, и от соцреализма, от всех умственных построений и «требований эпохи», и будет неспешно, будто в монастырской мастерской, писать картины, где каждый мазок равен одной нанизанной бусинке или одному камешку на четках. В его картинах затеплится тот дружный свечной свет, который так влечет к себе в храме маленьких детей.

В 70-х годах он напишет картину «Память о древнерусском искусстве». Но ничего поминального в этой картине нет, она празднична и радостна. В ней — память о чуде, явленном ребенку: ангелы несут над дивным городом, состоящим, кажется, из одних монастырей, соборов и часовен, — икону Казанской Божьей Матери, и все русские святые, как дети, высыпали на облака славить Богородицу, и звезды сияют, и плетеная легкая лестница вьется, уходит куда-то за эти лучистые жаркие звезды...
В начале войны Саше было десять лет, семья эвакуировалась под Каширу, где будущий художник стал пастухом, и впервые увидел и небо, и землю в их деревенской полноте. Много лет спустя Харитонов напишет отрока Варфоломея очень похожим на мальчишку военных лет — худеньким, донельзя обносившимся, в каком-то ватничке с чужого плеча. Варфоломей сидит среди разнотравья и сосредоточенно играет на свирели, рядом пасутся три овечки, за рощицей золотится крест маленького сельского храма.

С отроческих лет Харитонов будет тяготиться городом, пока не переселится окончательно в деревню Желнино под Загорском. Но между Каширой и Желнино — почти целая жизнь.

По возвращении в Москву из эвакуации Саша учится в художественной школе и быстро входит в число лучших учеников. Но бедность и необходимость зарабатывать на хлеб вынудили Сашу бросить школу и пойти работать. Работал маляром, истопником в зоопарке. Друзья вспоминают: «Ко всякому труду всегда относился с истовой честностью».

Свое художественное образование ему пришлось добирать в Третьяковской галерее, где он бывал почти каждую неделю и долго стоял перед иконами и Саврасовым. «Моя живопись, — писал в конце жизни Александр Васильевич, — зиждется на трех китах: византийская иконопись, древнерусская иконопись и церковная вышивка драгоценными камнями, жемчугом, бисером. Моими учителями были Достоевский, Гоголь, Саврасов, Флоренский и Моцарт».

Искусство Харитонова не было ни вызовом властям, ни «пощечиной общественному вкусу», хотя искусствоведы и относили художника к русскому авангарду, а именно — «к православному нео-модерну». Его имя, если звучало, то чаще всего в связке такими же полуподпольными художниками московского «неофициального искусства» — Анатолием Зверевым и Дмитрием Плавинским. А они трое просто дружили и ничего общего, кроме ситуации запретности, в их работах не было.

В Харитонове многим тогда (в 60-80-е) не хватало бунта, экспрессии, чего-то взрывного. В нем видели лишь сказочника, дивясь его ангелам, которые порхают почти на всех его картинах, умиляясь декоративности, тихости и детскости его работ.
 

Почему не видно теней?

Лидия Соостер, вдова известного эстонского художника Юло Соостера, вспоминает: «Каждый вторник приходил мой любимый художник Александр Васильевич Харитонов. Саша всегда сидел в углу, стараясь быть незаметным, и рисовал, рисовал, а потом дарил мне рисунки. Саша Харитонов был совершенно русский человек, русский художник, он был какой-то, как мне казалось, нестеровский. Был добрый, застенчивый, всегда улыбался...»

Мало кто мог понять, что главная тема Харитонова — евангельская. Что выставленная в 1975 году в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ «Плачущая ослица» — образ покаяния, а не картина в защиту природы. Что маленькие блаженные человечки (каждый — в ореоле светящегося нимба), роящиеся как пчелы среди васильков и ромашек, — это новомученики, уходившие молиться в леса и поля, как в катакомбы. Что теней не видно на картинах Харитонова вовсе не потому, что он пренебрегал законами живописи.

Не ведая, как выглядит старинное церковное шитье, невозможно понять, откуда вышла харитоновская колористика — жемчужно-золотисто-розовая. Не зная ни Евангелия, ни Псалтыри, ни житийной литературы, трудно догадаться, зачем на картине «Иосиф Волоцкий» русский святой, возвышаясь над толпой, вовсю веселящейся у кремлевских соборов, разбрасывает листочки со странными для современного уха словами: «Блажен муж, иже не иде на совет нечистивых и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе...»

«Не люблю левитановские места...»
 

Из писем Александра Харитонова близкому человеку:
«... Не люблю необычные, томные „левитановские“ места. Нужно писать все обыкновенное, то, что видят каждый день, и делать это необыкновенным».
«... Прочел Тропинина, мне понравилось, что его искусство с течением времени приобретает все большее значение в русском духе. Настроение хорошее, после Вашего письма. Темнеет, кончился рабочий день, много всего переделал, и писал, и убирался, а вот посуду вымыть руки не дошли. Да, ладно, завтра вымою. Листики шелестят на ветру за окном слышно как. Сегодня было очень тепло...»
«... Из бутонов вырастут новые розы, и они тоже будут розовые. Ты их сохранишь на долгую память, сердцем сохранишь...»
«... Видел красивый пейзаж, даже начал его писать, но, к сожалению, на другой день пошел дождь, и не удалось его закончить. Но это не важно, а важно то, что видел белые, белые облака, темный лес, золотое поле...»

Дмитрий ШЕВАРОВ

E-mail пользователя:
Пароль:
Запомнить меня

У вас нет аккаунта? Создайте его сейчас.

Добавить комментарий

« Назад

« Предыдущая страница   | | Следующая страница »