Гаго Рушанян: «Эротика – пограничная зона...»

В клубе «Реставрация» открылась выставка одного из самых необычных портретистов Москвы. В 19 лет он уехал из родной Армении в российскую столицу. Став учеником Андрея Васнецова, переехал в Германию. В Москву вернулся известным европейским портретистом. Новая серия работ Гаго Рушаняна — эротические акварели под названием «НЮансы». Легкие, точные, характерные рисунки. Художник-портретист рассуждает о мифах в искусстве, о бессмысленности авангарда, о деньгах и хорошем аппетите.

В преддверии выставки художник ответил на вопросы корреспондента газеты ВЗГЛЯД Михаила Довженко.  

— Гаго, тебя все знают как художника, который пишет маслом, который как портретист участвует во всех самых заметных московских вернисажах. И вдруг — серия акварели. С чего вдруг такой эксперимент?
— Не знаю, просто в какой-то момент мне показалось, что выставки, в которых я «планово» участвую, не развивают меня. Каждая из них лишь ставит какую-то галочку, но не дает импульса к дальнейшему развитию. В каждой из этих выставок главным является слово «коммерция», а не «творчество»...

— Но ведь «НЮансы» — это ведь тоже выставка-продажа...
— Нет, ну искусство и «продажа» всегда сопутствуют друг другу, и в этом нет ничего необычного. Я говорю о ситуациях, когда есть явный перегиб в сторону коммерциализации искусства. А такого не должно быть. Порой смотришь на картину и ничего не видишь, кроме надписи: «Купите меня». Ни о каких «художественных задачах» после этого и речи не идет. Такое — всегда разочаровывает.

— А ты впервые выставляешь на продажу эротику? Ведь «НЮансы» — это именно эротические акварели.
— В 2000 году у меня была одна очень успешная выставка акварели в Москве и в 2003 — в Германии, она называлась «Лики Лилит». Тематика работ была очень похожа. Кстати, именно в Германии они имели наибольшую популярность. Больше, чем все остальные мои работы.

— То есть, сегодняшняя выставка — это возвращение к тем прошлым приятным моментам творчества?
— Ты знаешь, я готовился выставлять масло. Но когда я увидел интерьеры клуба «Реставрация», то понял, что они требуют легкости, которая есть только у акварели. Несколько месяцев я готовил эту серию работ. Бывает же такое, что художественные идеи отталкиваются от заданного пространства. К тому же, по времени это совпало с началом весны. Захотелось внутренне приблизить это время года. Захотелось настроить себя на позитив.

— То есть, эротика и акварель — это всегда позитив?
— Да, конечно. Вообще, я считаю, что в любой женщине, как бы она ни позировала, нет ничего некрасивого. Такого просто не может быть. Не бывает ничего пошлого. Это в них отсутствует по определению.

Правда, сам художник может быть пошлым внутри. От этого нет защиты. Так что эротика интересна еще и тем, что это всегда пограничная зона, в которой можно легко провалиться. В ней все решают неуловимые нюансы — линий, поз, оттенков. Поэтому художников всегда тянет испытать себя, попробовать сыграть на них.

— А ты согласен с тем, что если твои работы не продаются, то это не искусство? Или наоборот?
— Как раз на днях у меня в гостях был один художник-коллекционер. И мы с ним разговорились на эту же тему. Вспомнили, что в истории была масса примеров того, что хорошие вещи часто не покупали, а, наоборот, плохие шли на ура за большие деньги. В искусстве ведь очень просто надуть какое-то имя, и все будут стоять в очереди за ним.

— Может быть, это потому, что люди в большинстве своем не могут, да и не должны разбираться в искусстве? Их нужно просто направить, объяснить, что «богато», а что «дешево».
— Есть, конечно, неофиты, которые ничего не понимают в искусстве, и, если им сказать, что нужно купить, то они это купят. Недавно на выставке одного уважаемого художника я такое как раз наблюдал. Два посетителя общались друг с другом: «Мне сказали, что эти две работы хорошие, их бери ты. А те три — возьму я. Мне сказали, что они тоже ничего». Все еще зависит от того, какой авторитет сказал.

С недавних пор все русское стало дорожать. Сейчас русские художники стоят практически столько же, сколько и французы. Они что, изменились за последнее время? Или французы стали хуже?

— С чем же это связано?
— Мне кажется, что выросла самооценка страны. Мы сами начали относиться к своему искусству с позиции: «Все, что наше — это хорошо и дорого». Тем самым внушили такое же отношение к своим художникам и иностранцам. Престиж страны, который в последнее время возрос, автоматически поднимает престиж и стоимость ее искусства.

— С этой точки зрения самым дорогим искусством в мире должно быть американское.
— А так оно и есть. Джексон Поллак стал одним из самых дорогих. Но что делали американцы, пока этого не произошло?

В несколько своих художников государство вкачивало средства, выкупало их на аукционах. Откуда иначе появилась бы неоправданно высокая цена работ Уорхола или Раушенберга?

Кстати, с Раушенбергом я был знаком. Так вот, в результате таких манипуляций за Джексона Поллака на аукционах платят в десятки раз больше, чем за Тициана.

— Художник вообще должен быть богатым?
— Нет. Но он должен быть защищен от социальных укусов. Но богатым ему быть вредно, потому что большими деньгами нужно управлять. А это отнимает время и мысли.

Его творческая потенция в результате падает, он начинает думать другими измерениями. Он превращается в подобие дракона. Таких художников я не раз видел. Художник ведь должен быть счастлив не потому, что у него много денег, а потому, что он имеет возможность творить, будучи при этом социально независимым.

Скажем, Пикассо умер миллиардером. Но многие гениальные художники умерли от голода. Должна быть золотая середина — глупо иметь много денег, но также глупо голодать.

В одной из книг Гессе известный мастер, учит молодого, что нужно делать, чтобы стать настоящим художником: «Первое, ты должен хорошо кушать. Второе — у тебя должен быть хороший стул. И третье — у тебя должна быть красивая любовница».

Если ты выполнишь все эти пункты, ты станешь хорошим художником.

— А ты сам богатый или бедный художник?
— Я могу себе позволить вести себя свободно. Но деньги у меня не задерживаются. Эти «билеты жизни», как говорил мой приятель, приходят ко мне и уходят.

Но вот что я заметил — если какую-то картину я продаю дешево, то она меня потом наказывает. Я потом долго не могу писать. Я ее должен либо подарить, либо продать дорого.

Когда в 1990 году в Москве англичане скупили половину моей выставки, я вообще не думал, что мои картины можно продавать. Для меня это было таким удивлением. Я тогда жил в обычной «однушке» на Бакулева, что на «Юго-Западной».

Принес туда эти пачки денег, посмотрел на них, а потом два месяца ходил как Иуда. Я ведь делал эти работы для себя, для собственного эстетического потребления. И вдруг их у меня забрали, а дали — денег. Но разве они представляли из себя что-то?

Это вещи из другого измерения.

— Ты говоришь, что для тебя важно быть свободным. А где ты более свободно себя чувствуешь — в России или в Европе, где провел много лет?
— Парадокс в том, что Европа считается свободной территорией, но я эту свободу как-то не почувствовал.

В Германии мне всегда говорили: «Ты находишься в свободной стране». А я приехал из свободной страны. Я ни в СССР, ни в России зажатым себя никогда не чувствовал.

Во-первых, абсолютной свободы не существует. Во-вторых, свобода — это всегда внутреннее качество человека. Даже если тебя закрыли в каком-то помещении, то ты можешь быть свободным, потому что наличие этого ощущения зависит только от тебя.

В Германии, несмотря на все условия, я чувствовал себя очень зажатым. Не знаю, почему. Во Франции — было легче. По-моему, это просто намоленная в художественном плане страна. Едешь по стране, видишь гору Святой Виктории и вспоминаешь, что ее писал Сезанн.

А про Париж вообще можно не говорить. Модильяни знал, что умирает в Париже, но ведь не мог из него уехать. Даже в так называемые «темные века» французские короли ценили искусство, были чокнутые коллекционеры, которые вкладывали деньги в живопись.

А просто потому, что они всегда понимали, что искусство — это высшее проявление человеческого духа. Жизнь человека — коротка и пролетает мгновенно, а искусство эти мгновения останавливает. Даже мимолетное хорошее настроение через минуту сменится, а искусство его задержит в веках.

— Как ты относишься к тому, что твои портреты часто сравнивают с Модильяни?
— И в Германии мне такое говорили. Чаще всего, мой «Портрет Полины» сравнивают с портретом Ахматовой.

Не знаю, может быть, там переданы какие-то схожие чувства, несмотря на то, что эти работы выполнены в совершенно разной технике. Но, скажу честно, в целом сравнение меня с Модильяни — в корне неверное. Несмотря на то, что он — очень хороший художник, и такие параллели, казалось бы, могли быть лестными.

У нас совершенно разная энергетика. Хотя, нет ведь ни одного художника в мире, внутри которого не было бы множества других.

— Как говорил Дали, если хочешь стать великим — копируй великих мастеров...
— И Роден говорил нечто подобное: «Когда я родился, первое, что я увидел — это творения великих мастеров, которые зажгли во мне искру творчества».

Даже ребенок, когда рождается, вначале подражает своим родителям. И это нормально. Просто есть преемственность. И когда ее нет — это как раз плохо. Получается, что у художника нет корней.

Был же период, когда в 90-х годах художники кинулись искать так называемый «оригинальный путь», прагматично искали «свое лицо». Это смешно.

В течение всей жизни художник формируется естественным образом, испытывая влияние множества вещей вокруг, и нельзя однажды все прервать, начать все с чистого листа. Эта история длится с пещерных рисунков. Она непрерывна.

Я появился на какой-то короткий отрезок времени и поставил свою особенную подпись. Но развитие художественной истории из-за этого не прекратилось и не изменило своего направления. Поэтому я считаю, что авангард — это удел плебса, который не научился искусству, но хочет быть к нему причастным.

Ведь для того, чтобы стать мастером, нужно много лет учиться, и только тогда ты сможешь стать частью этого большого исторического потока развития искусства. Но если ты не научился ничему, но тебе тоже хочется, то ты способен только на авангард.

— Твоим учителем в Полиграфическом институте был Андрей Васнецов. Можно ли сказать, что ты стал продолжателем его творчества в этом большом историческом потоке живописи?
— Мне действительно повезло быть учеником этого гения. Ведь кроме того, что он сам по себе очень хороший художник, он еще и замечательным педагогом.

Не каждый художник может учить. Так вот, он говори, что никогда не надо ему подражать. Он просто нам объяснял смысл всего этого исторического развития живописи — что из чего выросло. А перед нами всегда стоял он сам — как большая величина в этом художественном мире. У нас перед глазами был живой пример, на который нам можно было равняться.

И сам факт того, что сейчас этот художник очень востребован, что в Третьяковке с успехом прошла выставка его работ, говорит о том, что он действительно настоящий мастер. Мне же посчастливилось принять участие в подготовке той выставки — таким вот образом отблагодарить своего учителя.

Не каждому дается такая возможность.

— Одно время ты ведь жил в его мастерской.
— Да. И мне тогда казалось, что я живу в Третьяковской галерее. Это было счастьем для меня. Ведь Васнецов — очень богатый художник, в том смысле, что в его картинах много разной информации, которую я мог впитывать.

— Сейчас есть такие мастера? Мне кажется, что сейчас в живописи время тотального застоя.
— Такое ощущение, что все сейчас ушли во внутреннюю эмиграцию. Другие стали просто спекулировать словом «художник».

Ведь кто такой живописец? Это человек, делающий шаг в темноту со свечкой в руке. А за ним идут люди. Он сам за толпой не идет. Кто так сегодня делает, просто паразитирует на благородном образе художника, который складывался веками.

Причем зрители, даже если они не образованны, все равно все поймут — сердцем. Когда я жил в мастерской Васнецова, ко мне пришла позировать простая девушка. Я увидел, как она стоит перед его «Бабулями». И я почувствовал, что она плачет.

Причем, ко мне она стояла спиной. Она ничего не понимала в живописи, особенно в суровых работах Васнецова, но она очень хорошо прочувствовала эту работу. Так что народ все поймет, рано или поздно.

Правда, я до сих пор не понимаю, как тот же народ до сих пор терпит этого ужасного Петра, который разрушает пространство вокруг себя. Я же хожу по этому городу, любуюсь им и мне неприятно видеть такой художественный диссонанс.

Он слишком сильно царапает мое эстетическое чувство.

— Но Эйфелеву башню долго воспринимали так же, а сейчас это — символ Парижа.
— Ничего подобного. Эйфелева башня сама по себе очень гармонична. Мне очень нравится фраза кого-то из французских писателей, которого спросили, почему он постоянно обедает в ресторане внутри башни. Он ответил, что это — единственное место в Париже, откуда он ее не видит.

— Я понял, почему ты не любишь «Петра» Церетели. В нем нет ресторана! Ты всегда обедал бы именно там.
— Дело не в этом. А в том, что у меня есть одна жизнь, и я выбрал прожить ее в Москве. Но в этом городе появляется очень много моментов, которые моя внутренняя сущность не понимает. Если бы ты увидел на улице женщину, которая шла бы на четырех ногах, как бы ты ее воспринял? Точно так же я воспринимаю и этого «Петра».

— Сейчас ты живешь в России, долгое время жил в Европе, корни — армянские. Каким художником ты сам себя ощущаешь — русским, европейским или армянским?
— Скорее, я армянский художник, несмотря на то, что с Арменией с 19 лет у меня нет никаких контактов. В Германии меня называли «московским художником». С 1990-х годов мне кажется, что культурный центр Европы переместился именно в Москву. Но сейчас я в этом не уверен и не понимаю, что здесь происходит.

Взгляд

E-mail пользователя:
Пароль:
Запомнить меня

У вас нет аккаунта? Создайте его сейчас.

Добавить комментарий

« Назад

« Предыдущая страница   | | Следующая страница »