Христианское мифологическое сознание и расизм С. Чемберлена

Учение нашего соотечественника Ивана Петровича Павлова о «второй сигнальной системе» только самые наивные люди считают относящимся по преимуществу к «жизни животных» — оно имеет /как это прекрасно понимал и сам Павлов/ прямое отношение к жизни людей, и более того, к жизни современного общества. В этом последнем почти все слова, связанные со сколько-нибудь значительными идеями, событиями, лицами, быстро превращаются в сигналы, вызывающие однозначную реакцию «двуногих» — восторженную при слове «демократия», негодующую при слове «тоталитаризм», презрительно-равнодушную при слове «народ»...

Имя Хаустона Стюарта Чемберлена /1855—1927/ вызывает — даже у тех, кто не путает его с Остином Чемберленом /"сидел на пушке"/ и Невилем Чемберленом /"мюнхенский сговор«/ — требуемую реакцию: в мозгу загорается «красный сигнал опасности». Конечно, формально дело обстоит немного сложнее: с именем X. С. Чемберлена ассоциируются некие понятия — «расовая теория», «германизм», «антисемитизм», «религиозный имманентизм» — бывшие в ходу при изложении его идеи уже в начале века и придающие нашей реакции как бы осмысленный характер. Но на деле и эти понятия играют роль тех же сигналов, призванных пробудить, не нашу мысль, а «чувство опасности». Это чувство и должно подменить знание и понимание творчества мыслителя, написавшего, кроме «Оснований 19-го века» /двухтомного исследования генезиса европейской цнвилизации. столь же капитальные труды о Канте и Рихарде Вагнере, ряд религиозно-философских книг /"Слово Христово«, «Арийское мировоззрение» и др./ и множество работ социально-политического характера /среди них особенно актуальной остается его книга "Демократия и свобода«/’.

Цель моих заметок — не в том, чтобы убедить читателя «переключить светофор» с красного на зелёный при встрече с именем X. С. Чемберлена. Вообще, культура как препирательство о том, какой свет, красный или зеленый, должен загораться в мозгу при произнесении тех или иных слов и имён — имеет, на мой взгляд, скорее, клинический, чем духовный интерес. Настоящая задача культуры, всеми, казалось бы, признаваемая, но далеко не всегда решаемая — прорыв от слова к смыслу, а ещё точнее, к духу, который творит все идеи и смыслы. Ниже я могу только попытаться описать в самых общих и скупых чертах те духовные смыслы, которые открылись мне в творчестве Х. С. Чемберлена.

«Кто принимает всерьёз завет: познай самого себя, — писал Чемберлен в самом начале своей главной книги --- тот, рано или поздно, приходит к познанию того, что его бытие, по крайней мере, на девять десятых не принадлежит ему самому». Человек — это «наследник’/dег Erbe/ в самом полном, охватывающем весь состав его бытия, смысле. Наследие /das Erbe/- ключевое слово в концепции Чемберлена: и можно было бы просто сказать, что «наследие» — это совокупность физических и духовных констант, переходящих от поколения к поколению, если бы при этом не упускалось из виду нечто важное, если не главное. Наследие, как постоянно подчеркивает автор «Оснований», не может — или может только в очень ограниченной степени — передаваться «автоматически», без нашей воли к преемственности. Если утрачивается сознание содержания и смысла наследия, если наследие перестает быть формирующей жизнь, творческой силой — оно не просто «лежит без употребления», но идет на убыль и, в конечном счете, погибает. «История — говорит он чугь ниже — это лишь такое прошлое, которое продолжает жить, оформляя сознание человека». Поэтому «историческая память» является для Чемберлена, прежде всего, творческим актом, актом самопознания и самоопределения одновременно: утрачивая способность совершать этот акт, мы утрачиваем и свое прошлое, и свое будущее — «кто ниоткуда, тот никуда».

Не удивительно, что Чемберлен решительно отвергал /как ’’фантастическое«/ учение А. Гобино о расе как о чем-то от века данном, что необходимо только оберегать от смешения, как о неком фатальном наследии /хотя и очень высоко оценивал сам факт постановки вопроса о значении расы французским мыслителем/. И дело не только в том, что раса есть нечто существенно динамичное и пластичное, что «благородная раса не падает с неба, она лишь постепенно становится благородной». Будучи твердо убежден в огромном значении биологического субстрата духа, в нашей обязанности понимать те условия, которые накладывают на развитие человека «простые и великие законы, которые охватывают и оформляют всё живое», Чемберлен видел в этом субстрате все-таки именно средство, а не цель, условие, а не сущность человеческого бытия. «Индивидуум может достичь полного и благородного раскрытия своих задатков только при наличии определенных условии, которые суммируются в слове „раса“» — писал он, но сами эти задатки имеют существенно метафизический, а не физический смысл. Надо удивительно предвзято и выборочно прочесть «Основания», чтобы не заметить этого коренного убеждения автора в абсолютной ценности «метафизического», того, что скрывается в глубине души. Впрочем, обвинение в "имманентизме«/ то есть в акценте на внутреннем, духовном/, странно соседствующее с обвинением в «расизме» — отражает именно непонимание его основной мысли, скрытое за броскими ярлыками. Старательно не замечают при этом и того, что Чемберлен упрекает иудаизм именно в том, что тот заставил мораль и религию служить идее «расовой чистоты»; но об этом чуть позже.

При всём значении, которое имели для Чемберлена данные антропологии, этнографии и т. п., главное значение для него имеет проникновение в «глубину души», в её духовную основу, — что и демонстрирует приведенный ниже фрагмент его книги.

По сути, одна черта духовной организации славянских народов подмечена Чемберленом и сопоставлена с такой же чертой кельтов и германцев — стремление выделить, этически продумать и эстетически оформить те моменты национальной истории, которые связаны не с торжеством нации, а с её поражением. При этом, как было отмечено, Чемберлен не знал, по-видимому, памятника, наиболее убедительно подкрепляющего его взгляд — «Слово о полку Игореве». Не славная победа, одержанная несколькими десятилетиями раньше Владимиром Мономахом над теми же половцами /на реке Сальнице/ — победа, слух о которой дошёл, по словам летописца, «до самого Рима» — но жалкое поражение ничем другим не замечательные удельных князей стало источником поэтического вдохновения и нравственных раздумий необычайнои глубины и силы. «Только через трагическое читаем мы в „Основаниях“ — получает история своё чисто человеческое содержание»: но существо этого «чнсто человеческого содержания» заключается не в несчастье как таковом /и тем более не в мазохистском смаковании своего несчастья, не в позе "вечно обиженных"/’, но в том самоочищении и самоуглублении, которое может совершить — через несчастье человеческий дух, идёт ли речь о современниках события или об их потомках. И ещё — именно духу арийских народов открывается, по мысли Чемберлеиа, внутренняя связь темных побед и тёмных поражений /’вдумаемся и мы в этимологию древнеславянского слова "победа«/, открываются важнейшие нравственные императивы: милосердия и прощения даже злейших врагов как собратьев по беде, открывается путь к христианской этике...

Вторая часть фрагмента, посвящёниая серьёзному и независимому отношению славян к своему религиозному наследию, опасаюсь, не будет до конца понята читателем, не знакомым с общей исторической концепции «Оснований». Попытаюсь изложить её хотя бы схематично.

Древний мир Средиземноморья был, по убеждению Чемберлена, теми «старыми мехами», которые уже не были способны принять «новое вино христианства», при этом он в равной мере причислял к этому миру и императорский Рим эпохи упадка, и иудейство, и «расовый хаос» народов, населявших Грецию, Малую Азию и Египет. «Новыми мехами» для духа христианства стали германцы — «под этим именем — пояснял Чемберлен на самых первых страницах книги — я соединяю различных членов одной великой североевропейской pacы, идёт ли речь о германцах в узком, тацитовом смысле слова, или о кельтах, или о подлинных /echte/ славянах».

Основное содержание истории «после Христа» составляет борьба лих народов против тех влияний, которые исходили от «древнего мира», влияний не столько прямых /после распада этого мира/, сколько оказываемых через идеи и учреждения. «Имперская идея» Рима, космополитический, анациональный и аморальный «синкретизм» греко-сирийского ареала, религиозный материализм и религиозная нетерпимость иудаизма вот те разнородные «идеологические» элементы, которые стремились проникнуть в становящийся организм нового христианского общества. Основной драматизм этого становления заключался, но мнению Чемберлена, в том, что римско-католическая Церковь, призванная быть носительницей христианского идеала, усвоила от древнего мира наиболее опасные элементы его наследия: идею всемирного господства, враждебность к национальной самобытности, иудейскую нетерпимость к любой форме инакомыслия, и в итоге встала на путь принуждения в вопросах религии — «compelle intrare» /"заставь войти" в Царство Божие/.

Напротив, германские народы стремились утвердить то, что является подлинной сутью христианства: принцип свободной веры, неотделимый от нравственного и мистического содержания религии. Здесь следует уточнить важный момент, поскольку замечания Чемберлена о богумилах могут быть истолкованы в смысле отрицания мистической стороны христианства, связанной с таинствами. Но такое истолкование было бы совершенно неверным. Чемберлен отрицал дух формального ритуализма и мелочной обрядности /восходящей, по его мнению, опять-таки к иудаизму, где ритуал подменяет живое чувство трансцендентного/, тогда как мистическая в настоящем смысле слова /то есть выходящая за пределы опыта/ сторона христианства является для него важнейшей. Именно мистическое и метафизическое в христианстве более всего созвучно религиозному духу германских народов, выраженному в их дохристианской мифологии. Миф не есть «выдумка», противоположность «факта», но символическое выражение его внутреннего метафизического смысла: в свою очередь «мистика это мифология, продуманная в обратном направлении, от символического образа к внутреннему опыту невыразимого». Поэтому Чемберлен решительно отвергает «демифологизацию» христианства /провозглашённую либерально-протестантской теологией/ как возврат к историко-хронологической религии иудаизма, с её предельной метафизической скудостью, с тем, что Ренан метко определил как «вечную тавтологию: Бог есть Бог».

Борьба за метафизическую сущность религии — это, одновременно, борьба за свободу веры, за право каждой личности на свободное постижение религиозною идеала. В христианстве свобода связана с самим существом религии, так как «посредством христианства каждый отдельный человек получил ценность, которая ни с чем не соизмерима и о которой никогда прежде не подозревали». Индивидуализм X. С. Чемберлена, — а именно так он чаще всего определял своё мировоззрение — был, однако, слишком не похож на ходячий индивидуализм либерально-позитивистского толка: одним из первых Чемберлен подчеркнул, что прежде, чем возникла необходимость освободить личность от гнета конфессиональной узости и нетерпимости, эта личность была создана христианством,

И, наконец, индивидуализм, а точнее, персонализм Чемберлена был теснейшим образом спаян с его почвенничеством. Смысл этой спайки не доступен либерально-позитивистскому мышлению: к сожалению, сегодня этот смысл остаётся скрытым и от большинства наших отечественных «почвенников». Двуединство нации и личности определяет всю логику чемберленовской мысли, логику — повторим ещё paз — непонятную тем, кто в самом слове «нация» /народ, раса и т. д./ видит покушение на личность, по также и тем, кто не понимает, что именно «выработка личности, способной к свободе» составляет высшую цель национального развития, как отмечал уже не Чемберлен, а русский мыслитель Л. А. Тихомиров в книге «Монархическая государственность». «Чем богаче дух, тем многостороннее и крепче его связи с тем, что составляет его субстрат, происхождение, породу» — это убеждение автора «Оснований» было на несколько десятилетий раньше ясно выражено такими русскими почвенниками-персоналистами, как А. Григорьев и Страхов.

Избегая какой-либо упрощенной субординации в двуединстве «личность — нация», Чемберлен указывает, однако, на решающее обстоятельство: Бог воплотился не в нации /и не в "человечестве«/, а в отдельном человеке Иисусе. ’Здесь — в личности Христа — настоящий центр мировоззрения Чемберлена. Не только весь ход европейской истории в течение 19-ти столетий «после Христа», но и события, далеко отстоящие от этой истории во времени и пространстве, будь то борьба Рима и Карфагена, судьба Израиля и Иудеи, противоположность браманизма и буддизма и т. д. — оцениваются им в свете этой личности, измеряются мерой, заданной его образом Христа.

Конечно, в образе Христа, созданном Чемберленом, немало субъективного; но критики Чемберлена /и даже те авторы, кто, подобно В. В. Розанову, приветствовал "Основания«/ постоянно проходили мимо главного, так как не могли понять, внутренне пережить чемберленовской одержимости личностью Иисуса Христа: не верили всерьёз, что не отношение к немцам, евреям, римской Церкви, протестантизма и т. д., но отношение к Христу составляет ядро всех его суждений и оценок. Особенно это касается, так называемого, «антисемитизма» Чемберлена.

Собственно, отношение Чемберлена к евреям можно точно выразить словами, принадлежащими, кажется, А. С. Хомякову: «Иудей после Христа есть живая бессмыслица». Отношение Чемберлена к евреям определялось отношением евреев к Христу — не к христианской Церкви, не к христианскому учению, не к христианской культуре и т. н. а именно к личности Иисуса Христа. Выражением этого решающего отношения он считал религиозное учение иудаизма. Возникнув как попытка решить проблему национальною самосохранения путём возведения в высший принцип национальной исключительности, эта религия неизбежно пришла в столкновение с Тем, кто оказался не «спасителем нации», а Спасителем для каждого верующего в Него человека. Я потому иудаизм стал и остаётся поныне религией отверженния Христа. Не находя в современном еврействе настоящего отречения от основных принципов иудаизма /отречения, которое нельзя заменить простым конфессиональным выпадением из синагоги/, Чемберлен видел в евреях «вечно чужих» христианскому миру, тex, кто готов в любой момент истории проявить свою солидарность с любыми силами, враждебными христианству, поддержать любое шатание христианского мира относительно своего настоящего центра.

К сожалению, полноценное представление о глубине и богатстве идей, выраженных в «Основаниях l9-го века» /вызвавших в свое время ураган сочувственных и враждебных откликов, в том числе и в России/, и по сей день можно получить лишь при условии знания немецкого языка. Не сомневаюсь, что у русского читателя книга Чемберлена, даже и внимательно прочитанная, вызовет немало возражений: но не сомневаюсь и в том, что национально мыслящий русский человек не может не почувствовать глубины и актуальности многих идей и суждений, выраженных в «Основаниях». «Я хотел бы пробудить живое чувство великого нордического братства», — писал Чемберлен, ясно предчувствуя опасность братоубийства, в пучину которого были ввергнуты в 20-м веке германцы и славяне. Конечно, не все суждения Чемберлена о славянстве, а тем более о русских и России, можно считать даже приблизительно верными, иногда они звучат просто несправедливо. Но нам, русским, не привыкать обходиться без комплиментов в свой адрес; суть всё-таки не в них.

по данным http://russamos.narod.ru

E-mail пользователя:
Пароль:
Запомнить меня

У вас нет аккаунта? Создайте его сейчас.

Добавить комментарий

« Назад

« Предыдущая страница   | | Следующая страница »